Николай Алексеевич Полевой (1796 - 1846) - русский писатель, драматург, литературный и театральный критик, журналист, историк и переводчик.

Он предложил нашим читателям рассказ о том, с какими мыслями и настроениями путешествовал Хлебников, как осмысливал и оценивал собственную жизнь. В основе этих научно-художественных очерков - архивные изыскания, журналистский и научный поиск, результаты которого частично озвучены в последнее десятилетие на «Грибушинских чтениях» («Путешествие первое - сибирское»  опубликовано в «Искре» 4 февраля, «Путешествие второе - камчатское» - 11 марта 2017 года).

Путешествие третье - иркутское

НА ИСХОДЕ 1813 ГОД. В квартирах Российско-американской компании /РАК/ в Иркутске объявляется новый жилец. По паспорту, без особых примет, среднего телосложения. Рост тоже средний – один метр 70 см. Его скрючивает радикулит и выматывает кашель. Это 29-летний комиссионер РАК Кирилл Хлебников. Позади камчатские метели и дожди с изморозью, собачьи упряжки, ночёвки в сугробах под санями, вынужденные купания в полынье. Тяжелобольной чиновник прибыл на вынужденный отдых. Он проживёт в Иркутске весь 1814 год, до начала следующего.
Жильём его обеспечил правитель Иркутской конторы РАК Фёдор Шемелин. С ним Хлебников познакомился на Камчатке, куда тот прибыл по первой «кругосветке» с Крузенштерном и в 1808 году получил должность в Иркутске.
Хлебников мало гуляет, борется с застарелой простудой. Ему при сильном недуге и постельном режиме пока скучен Иркутск.

ДО ОСЕНИ 1800 ГОДА статус города был очень высок. Здесь квартировало главное правление компании. Под неусыпным оком Иркутска находились Восточная Сибирь, Камчатка, Сахалин, Курильская гряда и северо-западные острова Америки. Этот статус столицы края и определял деловую, торгово-хозяйственную и культурную атмосферу города, столичный ритм жизни. Мчались тройки с курьерами и пассажирами, шли обозы и торговые караваны. Шумели ярмарки, ломились торговые ряды. Шла борьба за ямщиков. А в извоз подчищали всех – крестьян, посадских, купцов.
Впрочем, перемен к худшему не произошло. У Иркутска с Санкт-Петербургом, где и справил новоселье директорат компании, остались обширные связи. Сохранилась и роль города как перевалочной базы для последнего рывка на Камчатку, в Охотск. Поэтому сюда стекаются богатства края: пушнина, руда, минералы, лес, кожа, хлеб, мёд, рыба, морские деликатесы.
И люди в Иркутске не случайные. Каждый из командировочных сгодится для верного дела – камергер, толстосум, учёный, военный, художник. Они оказывают влияние на генерал-губернаторство, администрацию колоний и на культурную среду региона в целом. Благодаря им, Иркутск как чёрная дыра во вселенной. Городом поглощается и разносится по округе всё – лучшие специалисты, финансы, европейские и колониальные товары, дорогие книги, свежие столичные издания и новости. Поэтому шумят в Иркутске балы, обеды и ужины, приемы по случаю. Отдельный прейскурант событий для салютации в честь «грозы 12-го года», заграничных походов Русской армии, Рождества, Масленицы и других православных праздников.

НАБЛЮДАЯ ИЗ ОКНА за жизнью горожан, Хлебников невольно сравнивает его с Кунгуром. Иркутчане берут морозы, ветра и снег в союзники, заставляют работать зиму на досуг и развлечения. Все - детвора и взрослые – на лыжах, санках, коньках, на собачьих упряжках. По льду и насту снежной целины ходят под парусами сани. С боем берутся снежные крепости и городки. Кипит полушалками, кожушками, овчиной снежная горка. Особый, денежный народец обливается французским шампанским на медвежьих шкурах в тройках. Хлебников осуждающе качает головой. Конягу беречь надо. На просторах Сибири эта божья тварь расстояния сокращает.
Сравнивая оба города, Хлебников припоминал, что и Кунгур был когда-то столицей Урала. Взял скипетр у Соликамска и удерживал не один десяток лет, пока Егошиинский завод не стал Пермью, а горнорудная промышленность Урала не пришла на поклон к Екатеринбургу. И что осталось от той славы? Все дома в Кунгуре деревянные. По крупным брёвнам из строевой сосны примечаются купеческие хоромы. А каменное здание одно, перед спуском к Сылве. В семье Хлебниковых мечтали заложить кирпичный дом. Хорошо бы от церквей на площади к низине торгового спуска. Но сдюжит ли семейная казна без участия «камчадала» – вот вопрос. Подвёл он родню. На казённом коште в постели пробавляется. Потерял удачливый заработок.

С СОБОЙ У ЗАТВОРНИКА немного книг. Если не раздирает кашель, затеплит свечу и присядет к конторке шуршать пером. Он работает над «Письмами о Камчатке», переписывает из тех книг /«повестей верных»/ и списков, что привёз с собой, мало добавляя своего. Это своего рода литературное ученичество, которое вряд ли заинтересует столичное издание. Новизны в хлебниковской рукописи нет, повторы.

Он сам это признаёт: «Свободное иногда время, одинаковость и новизна предметов родили во мне желание иметь в памяти места и их обстоятельства; а потому, извлекая оные, с натуры и повестей верных записывал, и где нужны точности, занимал из знаменитых путешественников».
 Он досадует, что почерк его испорчен скорописью в конторских книгах. Большие хвосты и лихие завитушки от высоких букв, конечно, с некоторой претензией на шик, но они же, сбивая строки, иногда затрудняют прочтение текста. Будущий литератор надеется, что найдёт средства на писаря и переплётчика.

Иркутск. Начало XX века

ОДНАЖДЫ ЗИМНИМ утром он отогревался отваром из таёжных трав. Встревожили, как в горячечном бреду, всплески света с улицы по шторам, стенам, потолку. Деревянный Иркутск горел регулярно. Если пожар не коснётся тебя, то, как мыслит обыватель, это знатное зрелище. Хлебников ошибся. Шёл рыбный обоз.
Возчики и обозные подсвечивали движение факелами. Лошадки бились в сугробах на поворотах. Под плетёными из бересты и лыка рогожками выглядывали крупные рыбьи головы, елозили хвосты, а в корзинах и коробах, как под сетью в проруби, вздрагивала и, похоже, дребезжала намороженная мелочь. Пока лошадка брала с понуканием и щелчками снежную горку из тех, что намело и облизало ледком за ночь, тяжелые рыбины норовили сползти с саней. Их бока поблёскивали в факельном свете, и возчики ловили «беглых» на ходу. Кучера и обозные не напрасно подбадривали себя криком. Вдоль оград, с прискоком по крыльцу, кустам и сугроба сновал бедный люд. Что упало, то пропало. Никому не хотелось упускать крупную поживу. И ведь упускали те и другие. В какую оттепель из осевшего сугроба на перекрёстке вынырнет рыбина?

ЭТО, ПО СУЩЕСТВУ, ночное, движение всколыхнуло Хлебникова, выплеснуло с мороза и снега в душу свет и тепло. По-доброму, ностальгически вспомнились работа, оставленные заботы и всё то привычное, которым будет жить ещё долгие годы. Иногда именно такого эмоционального всплеска достаточно, чтобы стронуть скрытые силы и повести решительное наступление на хворь. А может быть, весна дала на подходе знать о себе?
С этого дня пошло – он чувствовал – выздоровление, пристрастился встречать и провожать взглядом санные поезда, торговые караваны, обозы. В бабье лето телеги, доверху нагруженные картошкой, репой, морковью, мешками с зерном или мукой, поднимали сильную пыль. Горожане прикрывали окна и форточки, плотнее притворяли ставни и двери. Пыль проникала в жилище, оседала на занавесках, подушках, накидках и скатертях. Хлебников, до скрипа пыли на зубах, следил неотступно, сопереживал удачливой бедноте. Караваны на узкой иркутской улочке были честной поживой. Извлечь из дорожной пыли упавшую морковку, сгрести с обочины кучку клубней – вот и поедуха на день. Более зрелищным было появление возов дождливой осенью. Они вязли в грязи и опрокидывались в глубоких колеях. Страстей и поживы было больше.
С острым взглядом к мелочам и деталям Хлебников вдруг, словно пристяжной в тройке, клонил голову в задумчивости и машинально, по профессиональной привычке угадывал, кто с товаром, каков объём и какова выручка с воза и обоза. Он испытывал странное чувство тоски, сожаления и чего-то ещё. Скучал по работе? Но разве торговые и организационные заботы комиссионера удовлетворяли полностью? В жизни много всего.

УЖЕ В ИРКУТСКЕ это «что-то ещё» оформилось в подлинную страсть к науке и литературе. Как ни странно, переход на новый интеллектуальный уровень подтолкнули запахи. Пропылённый или, наоборот, намёрзшийся, он возвращался в свою келью. Отогревался и в доме Полевых, своего камчатского начальника. Хлебникова принимал купеческий сын,18-летний Николай Полевой, очень развитый и целеустремлённый парень. Он много читал. Хлебников много видел и пережил. Оба сдружились на этой почве. В их беседах переплетались знания и опыт. А ещё - мечта о публичности, славном имени.
Предполагал ли Хлебников, что Николай Полевой выучится и обоснуется в столицах, Москве и Санкт-Петербурге, станет известным издателем, журналистом, писателем, драматургом и автором многотомной истории Российского государства, будет определять литературную моду на два-три десятилетия вперед? Предполагал ли, как отблагодарит за душевные беседы старшего товарища после его ухода из жизни? Напишет биографический очерк в виде журнального некролога, который, по крайней мере, на два столетия стал для учёных и краеведов основным, растащенным на цитаты источником о летописце Русской Америки. Во всяком случае, масштаб и потенциал личности того и другого они остро чувствовали.
В доме Полевых Хлебников впервые почувствовал, как по-особому пахнут дорогие книги. С детства Хлебникова окружали запахи мучной пыли, солёной рыбы, разделанных туш. На Камчатке дышал китовой и тюленьей ворванью. Но, несмотря на специфический парфюм, что сопровождает русское купечество от рождения до смерти, Хлебников всегда приветствовал разнообразный запах выделанной кожи. Он был переходным в его чувствах от брезгливости к восхищению.
Кожей пахли книги в отцовской лавке: «Псалтырь», «Апостол», а также «Четьи-Минеи» - сборники житий святых, составленные по месяцам. Хлебников отдавал для переплёта в кожу книги из личной библиотеки. Кожаный переплёт служил исправно и его рукописям. У книг из домашней библиотеки Полевых дорогая бумага - мерило современной финской - и типографская краска перебивали запах кожи. Особенно тонко и призывно пахли фолианты с линогравюрами. Запах дразнил и создавал особое настроение для чтения и творчества. Он вёл в то будущее, что, без сомнения, в тысячу раз лучше настоящего.

ХЛЕБНИКОВ НАКОНЕЦ-ТО закончил «Письма о Камчатке» и переписал. Они содержали банальные сведения о географии, природе, этнографии, хозяйственной и промысловой жизни. Автор чувствовал несовершенство первой работы. Ему было с чем сравнивать.
Иркутск выписывал чудесный журнал «Сын Отечества». Он возник в 1812 году на подъёме патриотического движения. Воззвания, письма, песни, рассказы о подвигах русских воинов пробуждали национальный героизм и ненависть к врагам. Хлебников прочёл здесь басни Крылова «Волк на псарне», «Ворона и курица», публицистические статьи, документальные свидетельства о борьбе испанцев с Наполеоном. Это был хороший уровень журналистики и беллетристики, до которого ещё тянуться-тянуться. Перед отъездом из Иркутска Хлебников нашёл у Полевых свежие номера. Журнал в 1814 году переживал реорганизацию и становился по преимуществу литературным. «Сын Отечества» стал для Хлебникова-литератора выбором на всю жизнь.

ОН УЕЗЖАЛ из Иркутска зимой. Забираясь под меховую накидку, наверно, обронил горестное замечание Николаю Полевому: «Извечно с санного пути начинаю дальнюю дорогу». Но время ли унывать? Хлебникова ждали Санкт-Петербург и Кронштадт. Предстояла подготовка к кругосветному путешествию на Аляску. Путь этот лежал через Кунгур.

Сергей Останин

Фото из открытых источников

Искра Кунгур © iskra-kungur.ru

Назад | Главная | Распечатать